Конец 19 и 20 век стали переломными и трагическими для всего человечества: революции, мировые войны, деление мира на 2 враждебных лагеря. Это, конечно, отразилось на развитии современных этических концепций. Самыми распространенными стали всего 2 из них: этика насилия и этика ненасилия.

Современная этика насилия. Выражателями идей насилия стали: Карл Маркс, Ф. Ницше и Е. Дюринг. Дюринг и Ницше отводили насилию решающую роль в истории человечества. Они считали оправданными жертвы при смене власти и строя, считали, что человек вправе коренным образом изменять общественную жизнь, если она не отвечает его устремлениям, а тех, кто не хочет этого можно под угрозой насилия заставить делать то, чего они не хотят. Маркс и Энгельс, которые вели полемику с Дюрингом относительно отрицания насилия, тем не менее, стали основателями практики насилия, возвели его в ранг действующего закона любой революции. Уничтожение людей имеет место быть при смене общественного устройства. Этика насилия продолжила развиваться в трудах Ленина, и была им применена непосредственно на практике – диктатура пролетариата. Эта этика породила самые кровавые диктатуры 20 века – сталинизм и гитлеризм.

Современная этика ненасилия. Возникла она в противовес этике насилия, которая нашла широкое распространение в 20 веке. Главный этический принцип этого направления – отсутствие любого насилия над личностью и морального и физического. Через это человек строит отношения с природой и окружающими людьми.

Значимая роль в разработке этических категорий ненасилия принадлежит Льву Толстому. Он считал, что через насилие люди оправдывают наличие у них самых отрицательных пороков: зла, корысти, зависти, властолюбия. Но эти качества разрушительны, прежде всего, для их носителя. Следует менять свои моральные ценности, приходить к Богу и принимать главный принцип христианства – нельзя отвечать злом на насилие.

Имя другого выразителя этики ненасилия – М. Л. Кинга, связано с открытием в Нью-Йорке «Института ненасилия». Он обосновал основные принципы человеколюбия, а также методы их развития в себе. Кинг понимал, что реализация этих принципов нелегкая задача, но она и есть ключевой, обеспечивающей человеку выживание. Любовь должна стать движущей силой любого человека, причем даже к своим врагам. Отсюда важным качеством воспитания в себе является прощение.

Известность приобрели идеи и другого гуманиста 20 века – Ганди. Он боролся за независимость своей страны исключительно мирным путем. Ганди считал, что принципы ненасилия присущи только сильным людям, воспитавшими их посредством разума. Законы любви также действенны в мире, как и законы гравитации – любящий человек получает многое взамен. Гармония разума и любви в человеке – вот настоящий фундамент ненасилия.

Вершиной этики ненасилия стало направление этики благоговения перед жизнью, разработанной Альбертом Швейцером. Воспитание в душе любви, прощения, уважения к окружающим возможно через созерцания совершенства устройства природы и человека Создателем. Этика Швейцера – практична, она предусматривает воспитание в себе необходимых качеств, которые внесут гармонию в жизнь человека.

Современная этика столкнулась с достаточно сложной ситуацией, в которой многие традиционные моральные ценности оказались пересмотрены. Традиции, в которых ранее во многом виделось основание исходных моральных принципов, зачастую оказались разрушенными. Они потеряли свое значение в связи с глобальными процессами, развивающимися в обществе и быстрым темпом изменения производства, переориентацией его на массовое потребление. В результате этого возникла ситуация, в которой противоположные моральные принципы предстали как равно обоснованные, в одинаковой степени выводимые из разума. Это, по словам А. Макинтаира, привело к тому, что рациональные аргументы в морали в основном стали использоваться для доказательства тезисов, которые предварительно уже имелись у тех, кто данные аргументы приводил.

Это, с одной стороны, привело к антинормативистскому повороту в этике, выразилось в желании провозгласить отдельного человека полноценным и самодостаточным субъектом нравственного требования, возложить на него все бремя ответственности за самостоятельно принимаемые решения. Антинормативистская тенденция представлена в идеях Ф. Ницше, в экзистенциализме, в постмодернистской философии. С другой стороны, возникло желание ограничить область этического достаточно узким кругом вопросов, связанных с формулированием таких правил поведения, которые могут быть приняты людьми с разными жизненными ориентациями, с разным пониманием целей человеческого бытия, идеалов самосовершенствования. В результате традиционная для этики категория блага оказалась как бы выведена за пределы морали, и последняя стала развиваться в основном как этика правил. В русле этой тенденции получает дальнейшее развитие тема о правах человека, делаются новые попытки построить этику как теорию справедливости. Одна из таких попыток представлена в книге Дж. Ролза «Теория справедливости».

Новые научные открытия и новые технологии дали мощный всплеск развитию прикладной этики. В XX в. было разработано множество новых профессиональных кодексов морали, получила развитие этика бизнеса, биоэтика, этика юриста, работника средств массовой информации и т. д. Ученые, врачи, философы стали обсуждать такие проблемы, как пересадка органов, эвтаназия, создание трансгенных животных, клонирование человека.

Человек в гораздо большей степени, чем ранее, почувствовал свою ответственность за развитие всего живого на Земле и стал обсуждать эти проблемы не только с точки зрения своих собственных интересов выживания, но и с точки зрения признания самоценности факта жизни, факта существования как такового (Швейцер, моральный реализм).

Важным шагом, представляющим реакцию на современную ситуацию в развитии общества, стала попытка понять мораль в конструктивном плане, представить ее как бесконечный в своем продолжении дискурс, направленный на выработку приемлемых для всех его участников решений. Это получает развитие в трудах К.О. Апеля, Ю. Хабермаса, Р. Алекси и др. Этика дискурса направлена против антинормативизма, она пытается выработать единые ориентиры, способные объединить людей в борьбе с глобальными угрозами, вставшими перед человечеством.

Несомненным достижением современной этики стало выявление слабостей утилитарной теории, формулирование тезиса о том, что некоторые базисные права человека должны быть поняты именно в абсолютном смысле как ценности, не связанные непосредственно с вопросом об общественном благе. Они должны соблюдаться даже тогда, когда это не приводит к увеличению общественных благ.

Одна из проблем, которая остается в современной этике столь же актуальной, как и в этике прошлых лет, это проблема обоснования исходного морального принципа, поиск ответа на вопрос о том, что же может быть положено в основу морали, могут ли моральные суждения быть рассмотрены в качестве истинных или ложных, соответственно - можно ли указать для определения этого какой-либо ценностный критерий? Достаточно влиятельная группа философов отрицает возможность рассмотрения нормативных суждений в качестве таких, которые можно считать истинными или ложными. Это, прежде всего философы, развивающие в этике подход логического позитивизма. Они считают, что так называемые описательные (дескриптивные) суждения не имеют ничего общего с нормативными (прескриптивными суждениями). Последние выражают, с их точки зрения, лишь волю говорящего и потому, в отличие от суждений первого типа, они не могут быть оценены в терминах логической истины или лжи. Одним из классических вариантов такого подхода явился так называемый эмотивизм (А. Айер). Эмотивисты полагают, что нравственные суждения не обладают никакой истиной, а просто передают эмоции говорящего. Эти эмоции воздействуют на слушателя в плане формирования у него стремления встать на сторону говорящего, вызванного эмоциональным резонансом. Другие философы данной группы вообще отказываются от задачи поиска исходного смысла моральных суждений и выдвигают в качестве цели теоретической этики лишь логический анализ связи отдельных суждений, направленный на достижение их непротиворечивости (Р. Хеар, Р. Бандт). Тем не менее, даже аналитические философы, заявившие в качестве основной задачи теоретической этики анализ логической связи моральных суждений, все-таки обычно исходят из того что сами суждения имеют какие-то основания. Они могут быть основаны на исторических интуициях, на рациональных желаниях отдельных индивидов, но это уже выходит за пределы компетенции теоретической этики как науки.

Ряд авторов отмечают формализм такой позиции и стремятся как-то ее смягчить. Так В. Франкена, Р. Холмс говорят о том, что от самих наших исходных пониманий морали будет зависеть и то, противоречат одни суждения другим или нет. Р. Холмс полагает, что привнесение конкретной ценностной позиции в дефиницию морали неправомерно. Тем не менее, он допускает «возможность включения некоторого реального содержания (например, ссылки на общественное благо) и представление об источниках морали». Такая позиция предполагает выход за пределы логического анализа моральных высказываний, но она, несмотря на стремление к преодолению формализма (сам Холмс называет свою позицию и позицию В. Франкены субстанциалистской), все же остается слишком абстрактной. Объясняя, почему же индивид все-таки ведет себя как моральный субъект, Р. Холмс говорит: «Тот самый интерес, который побуждает индивида придерживаться нормальной и упорядоченной жизни, должен побуждать его также создавать и поддерживать условия, при которых такая жизнь возможна». Наверное, никто не будет возражать, что подобное определение (и одновременно обоснование морали) разумно. Но оно оставляет множество вопросов: например, о том, в чем же все-таки заключается нормальная и упорядоченная жизнь (какие желания можно и нужно поощрять, а какие ограничивать), до какой степени индивид реально заинтересован в поддержании общих условий нормальной жизни, зачем, положим, жертвовать жизнью ради родины, если ты сам все равно уже не увидишь ее процветания (вопрос, который задавал Лоренцо Валла)? Видимо, подобные вопросы порождают желание некоторых мыслителей не только указать на ограниченные возможности этической теории, но и вообще отказаться от процедуры обоснования морали. А. Шопенгауэр впервые высказал идею о том, что рациональное обоснование морали подрывает фундаментальность ее принципов. Такая позиция имеет определенную поддержку и в современной российской этике.

Другие философы полагают, что процедура обоснования морали все же имеет положительное значение, основы морали могут быть найдены в разумном самоограничении интересов, в исторической традиции, здравом смысле, подкорректированном научным мышлением.

Для того, чтобы позитивно ответить на вопрос о перспективах обоснования морали, необходимо, прежде всего, разграничить принципы этики долга и этики добродетелей. В христианской этике, которая может быть названа этикой долга, безусловно, содержится представление о морали как высшей абсолютной ценности. Приоритет нравственного мотива предполагает одинаковое отношение к разным людям безотносительно к их достижениям в практической жизни. Это этика строгих ограничений и универсальной любви. Одним из способов ее обоснования является попытка выведения морали из способности человека к универсализации своего поведения, представления о том, а что было бы, если бы все поступали так же, как собираюсь поступить я. Эта попытка получила наибольшую разработку в кантовской этике и имеет продолжение в современных этических дискуссиях. Однако, в отличие от подхода Канта, в современной этике личный интерес не противопоставляется жестко моральной способности, а универсализация рассматривается не как то, что создает моральную способность из самого разума, а просто как контрольная процедура, используемая для проверки различных целесообразных правил поведения на их общую приемлемость.

Однако такого представления о морали, в котором она рассматривается, прежде всего, в качестве средства контроля поведения, осуществляемого с точки зрения того, чтобы не допустить нарушения достоинства других людей, не попирать грубо их интересов, т. е. не использовать другого человека только как средство для реализации собственного интереса (что в грубой форме может получить выражение в крайних формах эксплуатации, рабстве, зомбировании в чьих- то политических интересах за счет использования грязных политических технологий), - оказывается недостаточно. Имеется необходимость рассмотреть мораль более широко, в связи с влиянием ее на качество выполнения всех тех видов социальной деятельности, в которые реально вовлечен человек. В таком случае снова возникает необходимость говорить о добродетелях в античной традиции, т. е. в связи с признаком совершенства в выполнении определенной социальной функции. Различие этики долга и этики добродетелей является весьма важным, т. к. принципы, на основе которых базируются данные виды моральной теории оказываются в определенной степени противоречащими, и они имеют разную степень категоричности. Этика долга тяготеет к абсолютной форме выражения своих принципов. В ней человек всегда рассматривается как высшая ценность, все люди оказываются равны в своем достоинстве независимо от их практических достижений.

Сами эти достижения оказываются несущественными при сравнении с вечностью, богом и именно поэтому человек обязательно занимает в такой этике положение «раба». Если все рабы перед богом, реальное различие раба и господина оказывается несущественным. Такое утверждение выглядит как форма утверждения человеческого достоинства, несмотря на то, что человек вроде бы добровольно принимает здесь на себя роль раба, роль низшего существа, во всем полагающегося на милость божества. Но, как уже говорилось, такого утверждения равного достоинства всех людей в абсолютном смысле оказывается недостаточно для морального поощрения их практической социальной активности. В этике добродетелей человек как бы сам претендует на божественное. Уже у Аристотеля в своих высших интеллектуальных добродетелях он становится подобен божеству.

Это означает, что этика добродетелей допускает разные степени совершенства, причем не просто совершенства в умении управления своими помыслами, преодоления тяги к греху (задача, которая ставится и в этике долга), но и совершенства в умении выполнения той социальной функции, которую человек берется осуществить. Это вводит относительность в моральную оценку того, что представляет собой человек как личность, т. е. в этике добродетелей допускается различное нравственное отношение к разным людям, потому что их достоинство зависит в этом типе этики от конкретных черт характера людей и их достижений в практической жизни. Моральные качества соотносятся здесь с различными социальными способностями и выступают как очень дифференцированные.

С этикой долга и этикой добродетелей связаны принципиально разные типы нравственной мотивации.

В тех случаях, когда нравственный мотив проявляется наиболее явно, когда он не сливается с другими социальными мотивами деятельности, побудительным стимулом для начала нравственной активности служит внешняя ситуация. При этом поведение принципиально отлично оттого, которое развивается на основе привычной последовательности: потребность-интерес-цель. Например, если человек бросается спасать утопающего, он делает это не потому, что заранее испытал некоторое эмоциональное напряжение, схожее, скажем, с чувством голода, а просто потому, что он понимает или интуитивно чувствует, что последующая жизнь с сознанием невыполненного долга будет представлять для него мучения. Тем самым, поведение основано здесь на предвосхищении сильных отрицательных эмоций, связанных с представлением о нарушении нравственного требования и желанием их избежать. Однако необходимость совершения подобных самоотверженных действий, в которых более всего проявляются черты этики долга, относительно редка. Раскрывая суть нравственного мотива, нужно объяснить не только страх мучений из-за невыполненного долга или угрызений совести, но и позитивную направленность длительной активности поведения, неизбежно проявляющуюся тогда, когда речь идет о собственном благе. Ясно, что обоснование необходимости такого поведения осуществляется не в каких-то чрезвычайных обстоятельствах, и для его детерминации нужна не эпизодическая, а долговременная цель. Такая цель может быть реализована только в связи с общими представлениями личности о счастье жизни, о всем характере ее взаимоотношений с другими людьми.

Можно ли свести мораль лишь к ограничениям, следующим из правила универсализации, к поведению на основе разума, освобожденного от мешающих трезвому рассуждению эмоций? Безусловно, нет. Со времен Аристотеля известно, что без эмоций нет нравственного действия.

Но если в этике долга проявляются строго определенные эмоции сострадания, любви, угрызения совести, в этике добродетелей реализация нравственных качеств сопровождается многочисленными положительными эмоциями внеморального характера. Это происходит потому, что имеет место объединение нравственных и иных прагматических мотивов бытия. Личность, совершая положительные нравственные действия в соответствии со своими добродетелями характера, испытывает позитивные эмоциональные состояния. Но положительная мотивация в данном случае вносится в нравственно одобряемое действие не со стороны каких-то особых нравственных, а со стороны всех высших социальных потребностей личности. При этом ориентация поведения на нравственные ценности усиливает эмоциональное самоощущение в процессе удовлетворения внеморальных потребностей. Например, радость творчества в общественно-значимой деятельности выше радости творчества в простой игре, т. к. в первом случае человек видит в моральных критериях общества подтверждение действительной сложности, иногда даже уникальности решаемых им задач. Это означает обогащение одних мотивов деятельности другими. Учитывая такое объединение и обогащение одних мотивов поведения другими, вполне можно объяснить то, почему человек имеет личный интерес быть нравственным, т. е. быть нравственным не только для общества, но и для самого себя.

В этике долга вопрос выглядит сложнее. В силу того, что человек берется здесь независимо от его социальных функций, добро приобретает абсолютный характер и вызывает желание теоретика представить его в качестве исходной и рационально неопределимой категории для построения всей этической системы.

Абсолютное, действительно, не может быть исключено из сферы морали и не может быть игнорировано теоретической мыслью, желающей освободить человека от бремени непонятных ему и не всегда приятных для него явлений. В практическом плане должное поведение предполагает механизм совести, которая культивируется как навязываемая обществом индивиду реакция на нарушение требований морали. В проявлении сильной негативной реакции подсознания на предположение о нарушении требования морали по существу уже заключено нечто абсолютное. Но в критические периоды развития общества, когда требуется массовое жертвенное поведение, одних автоматических реакций подсознания и одних угрызений совести оказывается недостаточно. С точки зрения здравого смысла и основанной на нем теории очень трудно объяснить, почему необходимо отдавать жизнь за других. Но тогда очень трудно и придать личностный смысл подобному жертвенному поступку лишь на основе научного объяснения того, что это необходимо, скажем, для выживания рода. Однако практика общественной жизни требует таких поступков, и, в этом смысле, продуцирует потребность усилить нравственные мотивы, направленные на подобного рода поведение, скажем, за счет идеи Бога, надежды на посмертное воздаяние и т. д.

Таким образом, достаточно популярный абсолютистский подход в этике во многом является выражением практической потребности усиления нравственных мотивов поведения и отражением того факта, что мораль действительно существует, несмотря на то, что с точки зрения здравого смысла человек вроде бы не может действовать против своего интереса. Но распространенность абсолютистских идей в этике, утверждения о том, что первопринцип морали обосновать невозможно, скорее свидетельствуют не о бессилии теории, а о несовершенстве общества, в котором мы живем. Создание политической организации, исключающей войны и решение проблем питания на основе новой энергетики и технологии так, как это виделось, например, Вернадскому (переход к автотрофному человечеству, связанный с производством искусственного белка), позволит гуманизировать общественную жизнь до такой степени, что этика долга с ее универсализмом и строгими запретами на использование человека в качестве средства фактически окажется ненужной в силу конкретных политических и правовых гарантий бытия человека и всех других живых существ. В этике же добродетелей необходимость ориентации личных мотивов деятельности на нравственные ценности может быть обоснована без апелляции к абстрактным метафизическим сущностям, без иллюзорного удвоения мира, необходимого для придания нравственным мотивам статуса бытия абсолютной значимости. Это является одним из проявлений реального гуманизма, т. к. снимает отчуждение, вызванное тем, что человеку навязываются внешние, непостижимые рациональным мышлением принципы поведения.

Сказанное, однако, не означает того, что этика долга становится как таковая не нужна. Просто ее область сокращается, а моральные принципы, разработанные в пределах теоретических подходов этики долга, приобретают важное значение для развития норм права, в частности, при обосновании концепции прав человека. В современной этике подходы, развитые в этике долга, попытки вывести мораль из способности человека мысленно универсализировать свое поведение более всего используются для защиты идей либерализма, базой рассуждения которого является желание создать такое общество, в котором индивиду можно было бы наиболее качественно удовлетворять свой интерес, не вступая в конфликт с интересами других.

Этика добродетелей соотносится с коммюнитаристскими подходами, в которых полагается, что личное счастье невозможно без того, чтобы сделать заботу об обществе предметом своих собственных устремлений, своих личных желаний. Этика долга, наоборот, служит основанием для развития либеральной мысли, разработки общих правил, приемлемых для всех, независимых от индивидуальных жизненных ориентаций. Коммюнитаристы говорят о том, что предметом морали должны быть не только общие правила поведения, но и стандарты совершенства каждого в том виде деятельности, который он реально выполняет. Они обращают внимание на связь морали с определенной локальной культурной традицией, утверждая, что без такой связи мораль просто исчезнет, а человеческое общество распадется.

Думается, что для решения актуальных проблем современной этики необходимо комбинировать разные принципы, в том числе - искать способы сочетания абсолютных принципов этики долга и относительных принципов этики добродетелей, идеологии либерализма и коммюнитаризма. Рассуждая с позиции приоритета отдельного индивида, было бы, например, очень трудно объяснить долг перед будущими поколениями, понять естественное желание каждого человека сохранить о себе добрую память среди своих потомков.

А.А. Гусейнов. Этика и мораль в современном мире

Тема этих заметок сформулирована так, будто мы знаем, что такое «этика и мораль», и знаем, что такое «современный мир». И задача состоит лишь в том, чтобы установить корреляцию между ними, определить, какие изменения претерпевают этика и мораль в современном мире и как сам современный мир выглядит в свете требований этики и морали. На самом деле не все так просто. И не только из-за многозначности понятий этики и морали – многозначности, которая является привычной и даже в какой-то степени характеризует суть самих этих феноменов, их особую роль в культуре. Неопределенным стало также понятие современного мира, современности. Например, если раньше (скажем, 500 и более лет тому назад) изменения, переворачивающие повседневный быт людей, происходили в сроки, намного превышающие время жизни отдельных индивидов и человеческих поколений, а потому людей не очень волновал вопрос, что такое современность и где она начинается, то сегодня такие изменения происходят в сроки, которые намного короче сроков жизни отдельных индивидов и поколений, и последние не успевают угнаться за современностью. Едва освоившись в модерне, они обнаруживают, что начался постмодерн, а за ним постпостмодерн… Вопрос о современности стал в последнее время предметом дискуссий в науках, для которых это понятие имеет первостепенное значение, – прежде всего в истории, политологии. Да и в рамках других наук вызревает необходимость формулирования своего собственного понимания современности. Хочу напомнить одно место из «Никомаховой этики», где Аристотель говорит, что благо, рассмотренное с точки зрения своевременности, будет разным в разных сферах жизни и науках – в военном деле, медицине, гимнастике и т. д.

Этика и мораль имеют собственный хронотоп, свою современность, которая не совпадает с тем, что является современностью, например для искусства, градостроительства, транспорта и т. д. В рамках этики хронотоп также различен в зависимости от того, идет ли речь о конкретных общественных нравах или об общих моральных принципах. Нравы связаны с внешними формами жизни и могут меняться быстро, в течение десятилетий. Так, на наших глазах преобразился характер взаимоотношений между поколениями. Моральные основоположения сохраняют устойчивость века и тысячелетия. Для Л.Н. Толстого, например, этико-религиозная современность охватывала весь огромный период времени от того момента, когда человечество устами Иисуса из Назарета провозгласило истину непротивления злу, до того неопределенного будущего, когда эта истина станет повседневной привычкой.

Под современным миром я буду иметь в виду ту стадию (тип, формацию) развития общества, которая характеризуется переходом от отношений личной зависимости к отношениям вещной зависимости. Это приблизительно соответствует тому, что Шпенглер называл цивилизацией (в отличие от культуры), западные социологи (У. Ростоу и др.) – индустриальным обществом (в отличие от традиционного), марксисты – капитализмом (в отличие от феодализма и других докапиталистических форм общества). Вопрос, который меня интересует, состоит в следующем: сохраняют ли на новой стадии (в современном мире) свою действенность этика и мораль в том виде, в каком они сформировались в недрах античной культуры и иудео-христианской религии, были теоретически осмыслены и санкционированы в классической философии от Аристотеля до Канта.

Можно ли доверять этике?

Общественное мнение и на уровне повседневного сознания, и на уровне лиц, имеющих явные или неявные полномочия говорить от имени общества, признает высокую (можно даже сказать, первостепенную) значимость морали. И в то же время оно равнодушно к этике или даже игнорирует ее как науку. К примеру, в последние годы мы видели много случаев, когда банкиры, журналисты, депутаты, другие профессиональные группы пытались осмыслить нравственные каноны своего делового поведения, составить соответствующие этические кодексы и, кажется, каждый раз они обходились без дипломированных специалистов в области этики. Получается, что этики никому не нужны, кроме тех, кто хочет изучать ту же этику. По крайней мере, это верно применительно к теоретической этике. Почему так происходит? Вопрос тем более уместный и драматичный, что он в такой постановке не встает перед представителями других областей знаний, изучающих человеческое поведение (психологами, политологами и др.), которые востребованы обществом, имеют свои практические сферы профессиональной деятельности.

Задумываясь над тем, почему в наше онаученное время реальная нравственная жизнь протекает без прямого участия науки этики, следует иметь в виду ряд общих соображений, связанных с особой ролью философии в культуре, в частности с тем совершенно уникальным обстоятельством, что практичность философии укоренена в ее акцентированной непрактичности, самодостаточности. Это в особенности относится к моральной философии, поскольку высшей институцией морали является отдельная личность и потому этика прямо апеллирует к ее самосознанию, разумной воле. Мораль является инстанцией суверенности индивида как общественно-деятельного существа. Еще Сократ обратил внимание на то, что существуют учителя разнообразных наук и искусств, но не существует учителя добродетели. Этот факт не является случайным, он выражает суть дела. Философская этика всегда участвовала в реальной нравственной жизни, в том числе в воспитательном процессе, настолько опосредованно, что такое участие всегда предполагалось, но его трудно бывало проследить даже задним числом. И тем не менее субъективное доверие к ней существовало. Мы знаем из истории рассказ о юноше, ходившем от одного мудреца к другому, желая узнать наиважнейшую истину, которой можно было бы руководствоваться всю жизнь и которая была бы настолько краткой, чтобы ее можно было усвоить, стоя на одной ноге, пока он не услышал от Хилела правило, получившее впоследствии название золотого. Мы знаем, что Аристофан высмеивал этические уроки Сократа, а Шиллер – Канта, даже Дж. Мур становился героем сатирических пьес. Все это было выражением интереса и формой усвоения того, что говорили моральные философы. Сегодня нет ничего подобного. Почему? Существуют, по крайней мере, два дополнительных обстоятельства, которые объясняют дистанцирование от этики тех, кто практически размышляет над моральными проблемами. Это – изменения: а) предмета этики и б) реальных механизмов функционирования морали в обществе.

Можно ли доверять морали?

После Канта изменилась диспозиция этики по отношению к морали как к своему предмету. Из теории морали она превратилась в критику морали.

Классическая этика принимала свидетельства морального сознания, что называется, за чистую монету и видела свою задачу в том, чтобы обосновать предзаданную ей мораль и найти более совершенную формулировку ее требований. Аристотелевское определение добродетели как середины было продолжением и завершением укорененного в древнегреческом сознании требования меры. Средневеково-христианская этика и по существу, и по субъективным установкам была комментарием к евангельской морали. Исходным пунктом и существенным основанием этики Канта является убеждение морального сознания в том, что его закон обладает абсолютной необходимостью. Ситуация существенно меняется с середины XIX века. Маркс и Ницше независимо друг от друга, с разных теоретических позиций и в разной исторической перспективе приходят к одинаковому выводу, согласно которому мораль в том виде, в каком она являет себя, есть сплошной обман, лицемерие, тартюфство. По Марксу, мораль представляет собой иллюзорную, превращенную форму общественного сознания, призванную прикрыть аморализм действительной жизни, дать ложный выход социальному негодованию масс. Она обслуживает интересы господствующих эксплуататорских классов. Поэтому трудящиеся нуждаются не в теории морали, а в том, чтобы освободиться от ее сладостного дурмана. И единственно достойная теоретика позиция по отношению к морали – ее критика, разоблачение. Подобно тому как задача медиков состоит в том, чтобы устранять болезни, так и задача философа состоит в том, чтобы преодолеть мораль как род социального недуга. Коммунисты, как говорили Маркс и Энгельс, не проповедуют никакой морали, они ее редуцируют к интересам, преодолевают, отрицают. Ницше видел в морали выражение рабской психологии – способ, благодаря которому низшим сословиям удается делать хорошую мину при плохой игре и свое поражение выдавать за победу. Она есть воплощение слабой воли, самовозвеличивание этой слабости, продукт рессентимента, самоотравления души. Мораль унижает человека, и задача философа прорваться по ту сторону добра и зла, стать в этом смысле сверхчеловеком. Я не собираюсь ни анализировать этические взгляды Маркса и Ницше, ни сравнивать их. Я хочу сказать только одно: и тот и другой стояли на позиции радикального отрицания морали (правда, для Маркса такое отрицание было лишь одним из второстепенных фрагментов его философской теории, а для Ницше – центральным пунктом философствования). Хотя «Критику практического разума» написал Кант, однако действительную научную критику практического разума, если понимать под критикой проникновение за обманчивую видимость сознания, выявление его скрытого и им прикрываемого смысла, впервые дали Маркс и Ницше. Теперь уже теория морали не могла не быть в то же время ее критическим разоблачением. Именно так стала понимать этика свои задачи, хотя уже никогда в последующем их формулировка не была столь резкой и страстной, как у Маркса и Ницше. Даже академически-респектабельная аналитическая этика представляет собой не что иное, как критику языка морали, его необоснованных амбиций и претензий.

Хотя этика убедительно показывала, что мораль говорит не о том, о чем она говорит, что безусловная категоричность ее требований не может быть никак обоснована, повисает в воздухе, хотя она культивировала подозрительно-настороженное отношение к моральным утверждениям, в особенности к моральным самоаттестациям, тем не менее мораль во всей ее иллюзорности и необоснованной категоричности никуда не делась. Этическая критика морали не отменяет самой морали, подобно тому как гелиоцентрическая астрономия не отменила той видимости, что Солнце вертится вокруг Земли. Мораль продолжает функционировать во всей своей «фальши», «отчужденности», «лицемерии» и т. д. совсем так, как она функционировала и до этических разоблачений. В одном из интервью корреспондент, смущенный этическим скептицизмом Б. Рассела, спрашивает последнего: «Согласны ли Вы хотя бы с тем, что некоторые поступки безнравственны?» Рассел отвечает: «Я не хотел бы использовать это слово». Несмотря на то, что думает лорд Рассел, люди тем не менее продолжают пользоваться словом «безнравственно» и кое-какими другими, значительно более сильными и опасными словами. Как на настольных календарях, словно назло Копернику, каждый день указывают часы восхода и заката солнца, так люди в повседневной жизни (в особенности родители, учителя, властители и прочие высокопоставленные лица) в пику Марксу, Ницше, Расселу продолжают проповедовать мораль.

Общество, если предположить, что этика говорит от его имени, в своих отношениях с моралью оказывается в положении мужа, который вынужден жить с женой, которую он перед этим уличил в измене. И тому и другому не остается ничего иного, как забыть или сделать вид, что забыл о предшествующих разоблачениях и изменах. Таким образом, в той мере, в какой общество апеллирует к людям, оно как бы забывает о философской этике, которая считает мораль недостойной того, чтобы апеллировать к ней. Такой способ поведения вполне естественен, как естественны и понятны действия страуса, который в минуты опасности прячет голову в песок, оставляя на поверхности туловище в надежде, что его примут за что-то другое. Можно предположить, что отмеченное выше игнорирование этики является неудачным способом отделаться от противоречия между этической «головой» морали и ее общественным туловищем.

Где место морали в современном мире?

Переход от преимущественной апологии морали к ее преимущественной критике был обусловлен не просто прогрессом этики, одновременно он был связан с изменением места и роли морали в обществе, в ходе которого как раз и выявилась ее двусмысленность. Речь идет о коренном историческом сдвиге, который привел к тому, что можно назвать новоевропейской цивилизацией с ее невиданным научно-техническим, промышленным и экономическим прогрессом. Этот сдвиг, радикально изменивший всю картину исторической жизни, не только обозначил новое место морали в обществе, но и сам в значительной мере явился результатом моральных изменений.

Мораль традиционно выступала и понималась как совокупность добродетелей, которые суммировались в образе совершенного человека, или как совокупность норм поведения, задающих совершенную организацию общественной жизни. Это были два взаимосвязанных, переходящих друг в друга аспекта морали – субъективный, личностный и объективированный, предметно развернутый. Считалось, что благо для отдельного человека и благо для государства (общества) – одно и то же. И в том и другом случае мораль понималась как конкретность индивидуально ответственного поведения, путь к счастью. Это, собственно говоря, и составляет специфическую предметность европейской этики. Если можно выделить основной теоретический вопрос, составлявший в то же время и основной пафос этики, то он состоит в следующем: в чем заключается свободная, индивидуально ответственная деятельность человека, которой он может придать совершенный добродетельный вид, направить на достижение собственного блага, каковы ее границы и содержание. Именно такая деятельность, в которой человек, оставаясь полновластным хозяином, соединял совершенство со счастьем, и называлась моралью. Она считалась самой достойной, рассматривалась в качестве средоточия всех прочих усилий человека. Это верно до такой степени, что философы с самого начала, намного раньше того, как этот вопрос методически разработал Мур, уже, по крайней мере, с Аристотеля, пришли к мысли, что добро нельзя определить иначе как через тождество с самим собой. Ареной морали (и это существенно важно!) считалось общество и общественная (культурная) жизнь во всем богатстве ее проявлений; предполагалось, что в отличие от природы и в противовес ей вся опосредованная сознанием (знанием, разумом) область совместной жизни, включая политику, экономику, решающим образом зависит от решения, выбора людей, меры их добродетельности. Поэтому неудивительно, что этика понималась широко и включала в себя все, что относилось ко второй, самосозидаемой человеком природе, а социальная философия именовалась моральной философией, по традиции она еще иногда до настоящего времени сохраняет это название. Осуществление софистами разграничения природы и культуры имело основополагающее значение для становления и развития этики. Культура выделялась по этическому (моральному) критерию (культура, согласно софистам, есть сфера произвольного, она включает те законы и обычаи, которыми люди по своему усмотрению руководствуются в своих взаимоотношениях, и то, что они делают с вещами для своей пользы, но не вытекает из физической природы этих вещей). В этом смысле культура изначально, по определению, входила в предмет этики (именно такое понимание этики воплотилось в известном, сформировавшемся в Платоновской Академии трехчастном делении философии на логику, физику и этику, согласно которому к этике относилось все то, что не относилось к природе).

Столь широкое понимание предмета этики было достаточно адекватным осмыслением исторического опыта эпохи, когда общественные отношения имели форму личных связей и зависимостей, когда, следовательно, личные качества индивидов, мера их моральности, добродетельности являлись основной несущей конструкцией, державшей все здание цивилизации. Можно в этой связи указать на два хорошо известных и документированных момента: а) выдающиеся события, состояние дел в основе имели ярко выраженный личностный характер (к примеру, судьба войны решающим образом зависела от мужества воинов и полководцев, благоустроенная мирная жизнь в государстве – от хорошего правителя и т. п.); б) поведение людей (в том числе, и в деловой сфере) было опутано нравственно санкционированными нормами и условностями (типичными примерами такого рода могут служить средневековые цеха или кодексы рыцарских поединков). У Маркса есть замечательное высказывание о том, что ветряная мельница дает общество с сюзереном во главе, а паровая мельница – общество во главе с промышленным капиталистом. Обозначая с помощью этого образа своеобразие интересующей нас исторической эпохи, я хочу сказать не просто о том, что мельник при ветряной мельнице – совершенно иной человеческий тип, чем мельник при паровой мельнице. Это достаточно очевидно и тривиально. Моя мысль иная – работа мельника именно как мельника при ветряной мельнице значительно больше зависела от моральных качеств личности мельника, чем работа мельника как мельника при паровой мельнице. В первом случае моральные качества мельника (ну, например, такой факт, как являлся ли он добропорядочным христианином) были не менее важны, чем его профессиональные навыки, в то время как во втором случае они имеют второстепенное значение или могут вовсе не приниматься во внимание.

Ситуация кардинальным образом изменилась, когда развитие общества приняло характер естественно-исторического процесса и науки об обществе стали приобретать статус частных (нефилософских) наук, в которых аксиологический компонент является ничтожным и даже в этой ничтожности оказывается нежелательным, когда оказалось, что жизнь общества регулируется законами столь же необходимыми и неотвратимыми, как и ход природных процессов. Подобно тому как из лона натурфилософии постепенно вычленялись физика, химия, биология и другие естественные науки, так из лона моральной философии стали вычленяться юриспруденция, политическая экономия, социальная психология и другие общественные науки. За этим стоял переход общества от локальных, традиционно организованных форм жизни к большим и сложным системам (в промышленности – от цеховой организации к фабричному производству, в политике – от феодальных княжеств к национальным государствам, в экономике – от натурального хозяйства к рыночным отношениям, в транспорте – от тягловой силы к механическим средствам передвижения, в общественной коммуникации – от салонных разговоров к средствам массовой информации, и т. д.).

Принципиальное изменение состояло в следующем. Различные сферы общества стали структурироваться по законам эффективного функционирования, в соответствии со своими объективными параметрами, с учетом больших масс людей, но (именно потому, что это – большие массы) независимо от их воли. Общественные отношения неизбежно стали приобретать вещный характер – регулироваться не по логике личных отношений и традиций, а по логике предметной среды, эффективного функционирования соответствующей области совместной деятельности. Поведение людей в качестве работников задавалось теперь не с учетом совокупности душевных качеств и через посредство сложной сети нравственно санкционированных норм, а диктовалось функциональной целесообразностью, и оно оказывалось тем более эффективным, чем более приближалось к автоматизированному, эмансипировалось от индивидуальных мотивов, привходящих психологических наслоений, чем более человек становился работником. Более того, деятельность человека в качестве субъективного элемента социальной системы (работника, функционера, деятеля) не просто выносила за скобки моральные различия в традиционном значении, но часто требовала способности действовать аморально. Первым этот шокирующий аспект применительно к государственной деятельности исследовал и теоретически санкционировал Макиавелли, показав, что нельзя быть хорошим государем, не будучи в то же время моральным преступником. Аналогичное открытие в экономической науке сделал А. Смит. Он установил, что рынок приводит к богатству народов, но не через альтруизм субъектов хозяйственной деятельности, а, напротив, через их эгоистическое стремление к собственной выгоде (эта же мысль, выраженная в форме коммунистического приговора, заключена в знаменитых словах К. Маркса и Ф. Энгельса о том, что буржуазия в ледяной воде эгоистического расчета потопила священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности). И наконец – социология, доказавшая, что свободные, морально мотивированные действия индивидов (самоубийство, воровство и т. п.), рассмотренные по законам больших чисел как моменты общества в целом, выстраиваются в закономерные ряды, которые оказываются более строгими и устойчивыми, чем, например, сезонная смена климата (как тут не вспомнить Спинозу, говорившего, что, если бы брошенный нами камень обладал сознанием, то он бы думал, что летит свободно).

Словом, современное сложноорганизованное, деперсонализированное общество характеризуется тем, что совокупность профессионально-деловых качеств индивидов, определяющих их поведение в качестве социальных единиц, мало зависит от их личностных моральных добродетелей. В своем общественном поведении человек выступает носителем функций и ролей, которые ему задаются извне, самой логикой систем, в которые он включен. Зоны личностного присутствия, где решающее значение имеет то, что можно назвать моральной воспитанностью и решимостью, становятся все менее важными. Общественные нравы зависят уже не столько от этоса индивидов, сколько от системной (научной, рационально упорядоченной) организации общества в тех или иных аспектах его функционирования. Общественная цена человека определяется не только и не столько его личными моральными качествами, сколько моральной значимостью того совокупного большого дела, в котором он участвует. Мораль становится по преимуществу институциональной, трансформируется в прикладные сферы, где этическая компетенция, если вообще можно здесь говорить об этике, определяется в решающей мере профессиональной компетентностью в специальных областях деятельности (бизнесе, медицине и т. д.). Философ-этик в классическом понимании становится излишним.

Не потеряла ли этика свой предмет?

Этика как традиционно сложившаяся область философского знания продолжает существовать в привычном теоретическом пространстве, заключенном между двумя противоположными полюсами – абсолютизмом и антинормативизмом. Этический абсолютизм исходит из идеи морали как абсолютного и в своей абсолютности непостижимого предусловия пространства разумной жизни, один из его типичных крайних случаев – моральная религия (Л.Н. Толстой, А. Швейцер). Этический антинормативизм видит в морали выражение (как правило, превращенное) тех или иных интересов и релятивирует ее, его предельным выражением можно считать философско-интеллектуальные опыты, получившие название постмодернистских. Эти крайности, как и любые крайности вообще, питают друг друга, сходятся между собой: если мораль абсолютна, то отсюда неизбежно следует, что любое моральное утверждение, поскольку оно имеет человеческое происхождение, наполнено конкретным, определенным и в своей определенности ограниченным содержанием, будет относительным, ситуативным и в этом смысле ложным; если же, с другой стороны, нет никаких абсолютных (безусловно обязывающих и общезначимых) определений морали, то любое моральное решение будет иметь для того, кто его принимает, абсолютный смысл. В этих рамках находятся современные этические представления и в России (альтернатива религиозно-философского и социально-исторического пониманий морали), и на Западе (альтернатива кантианства и утилитаризма).

Абсолютизм и антинормативизм в их современных вариантах, разумеется, отличаются от их классических аналогов – прежде всего своей чрезмерностью, утрированностью. Современный абсолютизм (в отличие даже от стоического или кантианского) потерял связь с общественными нравами и не признает ничего, кроме самоотверженной решимости моральной личности. Только абсолютность морального выбора, и никакой легальности! Показательно в этом отношении, что Л.Н. Толстой и А. Швейцер противопоставляют мораль цивилизации, вообще отказывают цивилизации в моральной санкции. Сторонники антинормативизма, генетически связанные и по существу продолжающие эвдемонистически-утилитаристскую традицию в этике, испытали сильное влияние великих имморалистов XIX века, но, в отличие от последних, которые отрицали мораль в контексте сверхморальной перспективы, они не ставят задачи преодоления морали, они просто отбрасывают ее. У них нет своей «свободной индивидуальности», как у К. Маркса, или сверхчеловека, как у Ницше. У них нет не только своей сверхморали, у них нет даже постморали. На деле такое философско-этическое супердиссидентство оборачивается полной интеллектуальной капитуляцией перед обстоятельствами, как это случилось, например, с Р. Рорти, оправдывавшим агрессию НАТО против Югославии в 1999 году ссылкой на то, что там «хорошие парни» боролись с «плохими парнями». Несмотря на все особенности абсолютизма и антинормативизма в современной этике, речь тем не менее идет о традиционных мыслительных схемах. Они представляют собой рефлексию над определенным типом общественных отношений, который характеризуется внутренней противоречивостью (отчужденностью) между частным и общим, личностью и родом, личностью и обществом.

Сохраняет ли данное противоречие сегодня свою фундаментальность – вот вопрос, на который мы должны ответить, размышляя над тем, что происходит с этикой и моралью в современном мире. Сохраняется ли сегодня та общественная (человеческая) реальность, осмыслением которой был классический образ морали, или, говоря по-другому, не является ли классическая этика, представленная в наших трудах, учебниках, этикой вчерашнего дня? Где в современном обществе, которое в своем непосредственном культурном оформлении стало массовым, а по своим движущим силам является институционализированным и глубоко организованным, где в этом упорядоченном социологическом космосе располагаются ниши индивидуальной свободы, зоны морально ответственного поведения? Если быть более конкретным и профессионально точным, то вопрос можно переформулировать так: не пора ли более критично взглянуть на наследие критической философии и поставить под сомнение определения морали как бескорыстия, безусловного долженствования, общезначимых требований и т. п.? И можно ли это сделать так, чтобы не отказываться от идеи морали и не подменять игру жизни ее бисерной имитацией?

Победа сатанизма в современном мире? Наблюдая за окружающей нас современностью, неизбежно приходишь к выводу, что сатанизм в своей древней внешней форме победил в полной мере. То, что ранее было неотъемлемым атрибутом ведьмовских шабашей и прочей нечисти, с комфортом